НАСЛЕДНИК ВИТАЛИЯ БУГРОВА

На XVI фестивале фантастики "Аэлита" мемориальный приз имени Виталия Бугрова получил тридцатилетний критик и литературовед из Москвы ЕВГЕНИЙ ХАРИТОНОВ. Событие тем более закономерно и символично, что сам Евгений (оговариваясь, что, может, это с его стороны нескромно) считает себя наследником Бугрова, продолжателем его дела в фантастиковедении. Того же мнения придерживался недавно ушедший от нас Игорь Халымбаджа, высоко ценивший перо молодого критика. Сегодня, когда с нами больше нет двух столпов фантастиковедения - Бугрова и Халымбаджи, - отрадно видеть, что место, которое они занимали в российской культуре, не опустело. В активе ЕВГЕНИЯ ХАРИТОНОВА - более трехсот литературоведческих и критических публикаций и три книги (скоро выйдут еще две). Плюс степень кандидата филологических наук. Плюс несколько престижных наград, полученных на разных конах. Плюс немалый стаж участия в фестивале "Аэлита".

Сегодня ЕВГЕНИЙ ХАРИТОНОВ - почетный гость "Книжного клуба".

- Евгений, Вы начинали в фантастике с рассказов. Как получилось, что Вы развились в фантастиковеда?

- Я действительно сперва писал рассказы, причем печататься начал очень рано - с восемьдесят четвертого года. Но потом мне стало интереснее не самому создавать миры, а описывать, как они создаются. И начиная года так с девяностого я активно занимаюсь фантастиковедением. Кроме того, делаю литературные переводы с болгарского. Литература Восточной Европы сегодня в России почти неизвестна, хотя там есть очень талантливые авторы.

- Чем образ жизни критика отличается от образа жизни писателя?

- Наверное, критик должен больше читать, быть более образованным, чем писатель. Часто писатель не знает, что было в фантастике до него, поэтому ощущает себя первооткрывателем. А критик, чтобы писателя покритиковать, должен владеть историей вопроса. И еще: писатель может взяться откуда угодно, а критик, по моему мнению, должен обязательно иметь гуманитарное образование. Но вообще особой разницы нет. По-моему, критика - это разновидность художественной прозы, только без диалогов. Здесь персонажи - писатели и их книги.

- А сама фантастика является в полном смысле слова художественной прозой?

- Лично для меня есть документальная проза и фантастическая проза. Хотя это деление во многом условно. Я пробовал читать лауреатов премии Букера: за некоторым исключением, там очень большой процент графомании. В художественном отношении фантасты сейчас намного выше, чем писатели мейнстрима. По глубине проникновения в тему, по экспериментам с языком, который в фантастическом произведении гораздо более насыщен.

- Например?

- Например, у Пелевина, у Миши Успенского. Например, Женя Лукин умудрился написать роман "Катали мы ваше солнце", не использовав ни одного слова, заимствованного из иностранного языка. И получилась очень веселая, жизнерадостная вещь. Достаточно почитать этих авторов, чтобы понять, кто сегодня создает российскую литературу.

- Где, на Ваш взгляд, пролегает граница между фантастикой и не-фантастикой?

- Эту границу на самом деле очень сложно провести. Сейчас эпоха постмодерна: все смешивается. Фантастика в большей степени образ мышления, чем жанр. Но здесь затрагиваются те же проблемы, что и в прозе мейнстрима. В фантастике главное не звездолет, главное - человек. Обычная проза ставит перед реальностью зеркало и смотрит в это зеркало, а фантастика видит реальность как бы с той, зазеркальной стороны. Но и, условно говоря, метафорическая проза сейчас активно использует элементы фантастики. В общем, глупо разделять литературу на фантастическую и не-фантастическую.

- И все-таки это разделение существует и во многих случаях даже активно подчеркивается. В ком или в чем причина явления?

- Мне кажется, что тут большая вина издателей. Ну какой уважающий себя читатель купит книгу, где на обложке изображены мускулистые, объевшиеся анаболиками дядьки и женщины с преувеличенными формами? Между тем под такой обложкой может скрываться великолепный роман Александра Громова, прямого, по-моему, наследника Стругацких, одного из лучших прозаиков современности. Один раз я вообще столкнулся с потрясающим курьезом. Если помните, в начале девяностых была особенная мода на художника Бориса Вальеджо: его у нас ляпали куда ни попадя. Прихожу я на книжную ярмарку в Олимпийский, вижу на книге знаменитую его картинку: две тетки голые летят на драконе. Вглядываюсь, читаю на обложке: Федор Достоевский, "Идиот". Как я теперь жалею, что тогда эту книгу не купил! Такой был артефакт!

- Наверное, в разделении литературы на фантастику и не-фантастику сказывается форма ее материального носителя: книга в коммерческой серии или толстый литературный журнал...

- Да, в этом что-то есть. Женя Лукин как-то выдвинул лихую теорию, по которой в литературе есть люди с верхней полки и люди с нижней полки. А кроме того, писатели мейнстрима недолюбливают фантастов. У тех выходят книги, тем платят приличные гонорары, а в мейнстриме, если ты не Виктор Ерофеев, ты обречен печататься в "Новом мире".

- Может, и хорошим фантастам нашлось бы место в мейнстриме, если бы издатели не настаивали так жестко на своих эксклюзивных правах?

- Сейчас в журнале разрешают печатать фрагмент. Вообще, споры на эту тему велись большие, многие писатели были недовольны жесткой политикой издательств. Раньше было так, что, заключая договор, ты продавался в рабство. Вот у Сережи Лукьяненко, нынешнего лауреата "Аэлиты", была ситуация с "Аргусом", когда он подписал кабальный договор на пять лет - и на пять лет он почти все свои произведения заморозил. "Аргус" тянул, тянул, издал что-то, по-моему, лет через десять. Теперь ситуация стала помягче. Договоры заключаются на индивидуальной основе.

- Получается, что сегодня фантастика, с одной стороны, хлынула к читателю свободным потоком, а с другой стороны, рынок ее дискредитирует?

- В какой-то мере так. Где-то в конце восьмидесятых удалось убедить людей, что фантастика - это литература. Тут немалую роль сыграло академическое литературоведение. На сегодняшний день по фантастике защищено порядка ста сорока диссертаций, в том числе и докторские. Исследовались история фантастики, онтологический, педагогический ее аспекты, на ее материале защищались работы по языкознанию и даже по философии. Но в начале девяностых хлынула халтура. Про уровень переводов я даже не говорю. Но появились различные малышевы, петуховы и им подобные авторы, которые на какое-то время стали задавать тон в фантастике, потому что их покупали. Многие хорошие писатели не избежали влияния западной фантастики. И конечно, им пришлось колоссально перестраиваться. Ведь русский литератор привык творить не спеша, потому что знал: раньше, чем через пять лет, его книгу не издадут. Зато у него была возможность тщательно поработать над текстом. А сейчас над ним - система издательских договоров, необходимость гнать текст. Не все с этим справились, многие сошли с дистанции. Яркий пример - Владимир Дмитриевич Михайлов. Для меня он воплощает драму шестидесятников, которые вынуждены были подчиниться требованиям рынка. Но сейчас, в девяностые годы, в фантастику пришло новое поколение крепких профессионалов. Возьмите того же Лукьяненко, того же Мишу Тырина. Они умеют совмещать увлекательность с хорошей литературной формой и глубиной идей. По-моему, эта генерация - надежда русской литературы.

- Вернемся к Вашему творчеству. Это правда, что Вы, московский критик, в жизни не написали ни одной ругательной статьи?

- Правда. Я пишу только о том, что мне интересно, то есть о хорошей фантастике. О плохой фантастике просто не пишу. И потом, значительная часть моих исследований - это история фантастики. Я занимаюсь русской дореволюционной, советской довоенной фантастикой, фантастикой стран Восточной Европы, взаимосвязью фантастики с другими видами искусства, особенно с кино. Вот все говорят - Голливуд, Голливуд... Я обнаружил, что у нас первый фантастический фильм был снят в 1904 году, по гоголевскому "Вию".

- Приходилось ли Вам открывать в фантастике какие-то забытые писательские имена?

- Самому - нет. После того, что накопал и рассыпал по периодике в виде статей и заметок Игорь Георгиевич Халымбаджа, это трудно, если вообще возможно. Я просто выбирал что-то из найденного им и начинал копать глубже. И оказывалось, что многие идеи, которые считаются приоритетом Запада, впервые появились у нас. Был, оказывается, в XVIII веке замечательный писатель Дмитриев-Мамонов. Фигура уникальная, эксцентрик... Он написал всего одну повесть, которая называлась "Дворянин-философ". Это, я думаю, первый в мире образчик антиутопии в соединении с космической фантастикой. Дмитриев-Мамонов предвосхитил и Оруэлла, и Хаксли, и Замятина. Еще пример: в 1924 году у нас вышел роман Муханова "Пылающие бездны" - первая отечественная космическая опера. В одном этом маленьком романе было столько идей разработано! По-моему, и Дмитриева-Мамонова, и Муханова совершенно намеренно вычеркнули из истории литературы.

- Отчего так?

- Да оттого, что у русской литературы судьба всегда была и драматичней, и трагичней, чем у других литератур. И в первую очередь это относится к фантастике: везде и во все времена власть предержащие фантастику не любили. У нас в тридцатые годы фантастика уничтожалась совершенно целенаправленно, потом то же повторилось в конце сороковых. Потом была попытка в восемьдесят четвертом году, и все это длилось года до девяностого. Помню, как уже вовсю шла перестройка, а меня приглашали в КГБ на собеседование. Все члены клубов любителей фантастики состояли там на учете. По-моему, в русской фантастической литературе больше белых пятен, чем во Вселенной.

- Вероятно, многое из советской фантастики представлялось нам совсем не так, как оно было в действительности?

- Да, и пример тому - самый известный, пожалуй, советский фантаст Александр Беляев. Вокруг него было накручено множество мифов, в частности такой, что якобы Беляев был адептом коммунистической идеологии. Но если копнуть его творчество поглубже, окажется, что этот писатель часто иронизировал над советской властью. Кстати, на целых пятьдесят лет изчез из литературы его роман "Борьба в эфире". Беляев осмелился написать утопию, где положительные персонажи, представители коммунистического общества, мало чем отличались от противной стороны. И те и другие были показаны такими отвратительными, хлипкими, лысыми существами, - слабыми, естественно. И естественно, что роман, как только он вышел, сразу запретили. Я почему говорю о Беляеве - скоро у меня выйдет о нем книга в серии ЖЗЛ. Там я надеюсь представить Беляева в новом ракурсе.

- Вас, как мне известно, очень любил и ценил Игорь Георгиевич Халымбаджа. Расскажите о своей работе с ним.

- Мы действительно очень плотно переписывались, встречались на фестивалях "Аэлита". Игорь Георгиевич был для меня воплощением некоего абсолютного фантастоведа. Он очень много помогал мне в моей работе и советами, и информацией. Знаете, он был очень щедрый человек. Иные исследователи вот так сидят на своих накоплениях и не делятся. Игорь Георгиевич делился всем. А ведь у него на счету не мало действительно литературных открытий, возвращенных имен. И некоторые литературоведы, критики пользовались его открытиями, при этом забывая упомянуть Игоря Георгиевича. И что потрясает - он никогда не обижался. Мне трудно говорить об Игоре Георгиевиче в прошедшем времени.

- Вы, можно сказать, ветеран "Аэлиты". Чем привлекает Вас этот фестиваль?

- Нынешняя "Аэлита" у меня уже шестая по счету. Здесь, в отличие от модных "Странников" и "Интерпресконов", как-то лучше сохранился дух фантастики. Здесь не только общаются, пьют водку (что есть, по-моему, хорошая традиция), но и говорят за фантастику. Меня "Аэлита" всегда привлекала какой-то своей провинциальной романтикой. По-моему, чем дальше от центра, тем люди больше занимаются делом.

- Последний вопрос: где читатели "Книжного клуба" могут находить Ваши тексты?

- В основном это журнал "Библиография", где я работаю в штате. Также журналы "Если", "Литературное обозрение", "Вопросы литературы", газета "Книжное обозрение". И конечно, первый российский журнал фантастики "Уральский следопыт".

Интервью подготовила
Ольга Славникова
Фото А. Лаптева